В деревне Вербилово дед умер.
Ну, умер и умер. Старый был.
Сколотили ему гроб, вырыли могилу – все, как положено. На кладбище вся деревня пришла. Все сто человек по переписи. Кроме Капитолины…
Капитолина в Вербилово недавно жить приехала. Из Франции. Это она сама так говорила, что из Франции. Еще говорила, что вся деревня раньше принадлежала ее деду. И что отец ее, царство ему небесное, в девятнадцатом из России уехал. А она вот решила вернуться и умереть на родине…
Врала все, как пить дать, врала. Какая на хрен Франция! Если б она там всю жизнь прожила, разве говорила бы по-русски, как все вербиловские. Ну, не совсем так, конечно, больше по-городскому. Но по-русски же!
Деревня Капитолину невзлюбила сразу. А уж когда она на своем огороде стала какую-то спаржу с артишоками сажать – так тут вообще с ней даже здороваться перестали.
Спаржу! А! Тьфу, даже выговаривать противно…
Да, так вот. Дед в Вербилово умер, Митрофан Кузьмич Антипов. На девяностом году жизни. Хорошую жизнь прожил. И детей вырастил, и внуков, и правнуков дождался. Казалось, хорони его, да поминай добрым словом, да благодари Бога, что почти век по земле отходил. Так ведь нет, жена его — старуха Антипова — три дня над гробом мужа орала-причитала, как оглашенная. А когда крышку гроба закрывать стали, она сверху на гроб кинулась, да как закричит:
— Господи! За что же ты его забираешь? Лучше меня возьми!
И что вы думаете? В ту же секунду на мужнином гробу и умерла.
Ладно бы просто умерла. Такое в Вербилово тоже бывало. Так ведь, как только старуха дышать перестала, дед Антипов глаза открыл, вздохнул и в гробу сел.
Тут вся деревня чуть рядом с покойницей не легла. Виданное ли дело, чтобы из мертвых оживали. Но когда первые страсти поутихли, всех, кто в обморок попадал, откачали, стали думать, что делать. То ли старуху в тот же гроб уложить, да и закопать, коли уж могила готова, то ли домой на три дня отнести, как положено.
Решили все-таки домой отнести.
И обратно с кладбища в тот же дом на новые поминки пошли.
Митрофан Кузьмич, конечно же, по жене своей плакал, но не убивался, как она. И даже изредка на одинокую соседку Ивановну поглядывал и по-молодецки ус крутил.
А вот дочка Митрофана Кузьмича, та по матери так рыдала, так рыдала, что к третьему дню — к похоронам — глаз открыть не могла, наплакала. Ее на кладбище под руки вели. Возле могилы бросилась она вдруг на гроб матери и закричала нечеловеческим голосом:
— Господи, да за что же ты меня сиротой оставляешь? Лучше бы ты меня забрал…
Сказала так и…
…умерла в тот же миг.
А старуха глаза открыла, вздохнула и в гробу села.
Тут уж вся деревня в затылках зачесала: что за чертовщина? Про такое никто никогда не слыхал. Но — вот тебе два оживших покойника и опять одного хоронить надо.
Теперь уже внучка Митрофана Кузьмича три дня над покойницей, над матерью своей сидела. Не плакала, нет. И о стену головой не билась. Но когда покойницу на кладбище принесли, подошла к гробу и сказала шепотом:
— Господи, отдай нам мамулю, а меня забери.
Что вы думаете? Упала замертво. А мать ее воскресла…
И началось в деревне Вербилово странное время. На кладбище вырытая могила стоит, никак покойника не дождется. А покойники из дома в дом переходят, по три дня лежат, потом воскресают, когда заместо них кто-нибудь в гроб лечь соглашается.
Месяц так, другой, третий. Уже никто не плачет. Поминок не устраивает, возле покойника не сидит. Все ждут третьего дня, чтобы оттащить гроб на кладбище и кому-нибудь с покойником местами поменяться.
До смешного порой доходило. Когда Колька Семенов умер — сын забулдыги-тракториста Семенова — за него две девки подрались: Людка и Ленка. За волосы друг друга таскали, синяков понаставили — делили, кому за Кольку в гроб ложиться. Ленка себе место в гробу отвоевала. Честно три дня пролежала за любимого, а он, гад, ожил и на Катьке Зайцевой женился.
А когда Танька Огурцова умерла — известная в деревне шалава — три дня решали, кто за нее ляжет. У нее родных никого, одни хахали. А у хахалей свои семьи, свои дети. И каждому жена сказала:
— Ляжешь за Таньку, домой не приходи, закопаю, к чертовой матери.
Мужики, естественно, побоялись. Кому охота за полюбовницу навсегда умереть. Но потом деревня решила: шалава-то она, шалава, так ведь тоже человек — свой, вербиловский. И тоже, между прочим, в гроб по доброй воле легла за бобыля Стародубцева, у которого окромя собаки никаких родных в деревне не было. Бросили жребий, досталось, как назло, Ольке Голубевой, у которой муж чаще всего к Огурцовой захаживал. Ну, Олька губы поджала, обиду на деревню затаила, а в гроб все же легла. Правда, перед тем мужа предупредила:
— Если за эти три дня, что я лежать буду, хоть одной ногой к Огурцовой во двор зайдешь, так у нее останешься. К детям обратно не пущу.
А кому ж охота на шалаве жениться? Шалавы, известное дело, для других целей предназначены. Короче, за Огурцову Олька отлежала, за Ольку свекор ее, за свекра вторая сноха легла…
Тут весна подоспела. Пора поле пахать, огороды копать — работы невпроворот. И началась беготня по дворам:
— Марусь, а Марусь! Умри за моего, а то нам картошку сажать надо. А когда твой помрет, я за него полежу…
— Ой, не знаю, что делать, тут корова телиться собралась, рассада до потолка вымахала, а я никак из дома не выйду, то сам помер, то за него брат лег, то за брата отец. Три мужика в доме, а грядки вскопать некому: один мрет, другой пьет, третий готовится.
К осени Николай Иваныч Веркин — самый умный мужик в деревне, ветеран без одной руки — список составил: кому, когда и за кого помирать. Чтобы урожай в поле не погнил, чтобы во всех дворах и сено накосили, и огурцы насолили. Кроссворд получился сложный, но все остались довольны. Решили только, что детей из списка исключить надо. Это так учительница Марья Николавна посоветовала. В деревне всего семнадцать детей было школьного возраста, их Марья Николавна в одном классе учила и одним наукам, хоть тебе семь лет, хоть пятнадцать. А мелких детей в деревне было трое. Но их и так родители ни разу умереть не пустили. Хотя пятилетний Мишка у матери сто раз просился в гробу полежать.
Да, а Марья Николавна тогда на собрании сказала:
— Я считаю, что нельзя калечить детскую психику.
И все загалдели:
— Конечно, конечно… Свои ж дети, не чужие, чего их калечить!
Так и порешили. Правда, взрослым теперь чаще друг за друга умирать приходилось, но да привыкли уже как-то, втянулись. Кто-то даже говорил:
— Ничего, на этой неделе в выходные поработаю, а зато на следующей мне по графику за соседку умирать, тогда и отдохну.
Так год прошел.
Вот ровно в этот срок настала опять очередь умирать Таньке Огурцовой. А по графику за нее Колька Семенов лечь должен был. Но он вдруг заартачился:
— Не лягу и все! Через неделю могу лечь хоть за кого угодно, а сейчас — не умру.
Попытались очередь передвинуть, да куда там, у всех дела наперед расписаны.
Вся деревня Кольку убеждала и совестила, а он уперся, как козел.
Потом-то уж выяснили, что у него жена на три дня в город уехала за покупками, а он погулять решил. С Веркой. Посвиданькаться они договорились.
Но это все потом узнали. А пока Кольку пытали, почему он супротив деревни идти надумал, кто-то о сумасшедшей Капитолине вспомнил.
Тут все как очнулись: елки-палки! все уже по три-четыре раза в гробу полежали, кто и пять успел, а эта, понимаешь, фря живет себе в доме, спаржу ест и в ус не дует! и ни разу не умирала!
Так всей деревней и пошли к Капитолине. Ругаться.
Но сначала мирно ей все рассказали. Дескать, так и так, пора тебе в гроб. И даже думать не моги отказываться, потому что мы все там уже были и еще не раз будем. Она стоит, глазами хлопает, головой качает. В смысле сопротивляется. Тогда ей уже по-человечески все объяснили, как положено. Она все равно не соглашается. Тут кто-то предложил дать ей оглоблей промеж глаз, чтоб спаржа из ушей повылазила. Капитолина как заверещит, что нет такого русского народного обычая умирать за кого-то по очереди…
Ах, нет такого обычая за русского человека помирать?!
Ну, и дали ей… Той самой оглоблей…
Капитолина охнула, на землю рухнула и померла.
Все молчком друг на друга посмотрели, потом глаза друг от друга отвели и понесли Капитолину прямиком на кладбище. Ни трех дней ждать не стали, ни жребий кидать.
Принесли Капитолину на кладбище, опустили в могилу, которую для деда Антипова год назад вырыли, засыпали землей, крест поставили. А когда обратно с кладбища в деревню шли, им Танька Огурцова повстречалась. Живая.
— Вы что, — говорит, — с ума сошли? Сегодня только второе, а мне оживать четвертого…
А ей говорят:
— Да мы вообще еще не решили, кто за тебя умереть должен. Колька не может, а все остальные не хотят…
— Не хотят они, — фыркнула тут Танька. — Знаю я, кто чего хочет! Умирать они за меня не хотят! А спать они со мной хотят? Ни одного козла больше на порог не пущу!
И ушла.
И все разошлись.
По домам.
Кто дрова колоть, кто шаль вязать, кто скотину кормить, кто детей рожать…
А в Вербилово не умирал больше никто. Целых десять лет.
Потом все равно дед Антипов умер.
Так ведь старый был совсем. Сто лет прожил. И жену, между прочим, не бил ни разу. Да…